Я сегодня первый раз была в костеле
Я сегодня первый раз была в костеле.
В православной нашей церкви заказала сорокоуст о упокоении убиенного Романа. А в костел пошла помолиться о нем, потому что первое, что я прочла вчера в отклик на сообщение о смерти Романа, — это про то, что в Архикафедральном костеле сегодня будут молиться о вечной жизни для Ромы.
Мы сидели и ждали начала. И вдруг с улицы донеслось такое ставшее уже родным пение. Мы вышли. Вольный хор пел у входа в костел. Боже, это дивное пение, величавое и скорбное летело в небо. Явление нашего времени — летучий хор вызывает у меня восхищение перед смелостью каждого его участника. Вы невероятные!
Хор спел, и служба началась. Люди шли и шли — с лампадками, цветами. Много людей. Все не уместились, стояли на улице…
Всё было ново для меня. И храм, и слова, и потрясающая органная музыка, и отеческая интонация епископа… Такие сильные чувства и эмоции я пережила за этот час — в какой-то момент снова начала плакать по забитому нелюдями мальчику. Я стояла и думала: Господи, почему нас так много сейчас здесь, так много сегодня по городу и по стране: кто ставит свечи, стоит в цепях, с плакатами. Но почему же он позавчера там был один? Один перед убийцами…
Нет-нет, я никого не обвиняю, ни в коем случае. Но я дышать не могу и замираю, когда начинаю думать о том, что пережил этот мальчик перед комой, какую чудовищную боль. И одиночество. Когда никто не придет не помощь.
Бедная-бедная мама Ромы. Если я, чужая, так думаю, то что же она сейчас переживает, какой ад и горе, какое разорванное сердце и какая зияющая дыра в ее материнской груди. Господи, пошли утешение и милость этой несчастной матери! Уврачуй ее раны.
Я стояла и ревела. И думала так. И мне было горько от того, что я так думаю, что я как бы кого-то обвиняю, кто мог помочь, но не помог. Но нет. Никого, кроме нелюдей.
И вдруг я почувствовала на своем сотрясающемся от плача плече руку, она гладила меня по спине, утешала. Это была рука моей новой подруги — одной из тех сокровищ, которые подарил мне этот тяжелый период нашей жизни.
И я стала успокаиваться. И подумала, что все наши невидимые руки гладят сейчас вот так маму Ромы, обнимают ее, прижимают к сердцу.
А Рома на руках у Бога. И сейчас ему уже не больно. И он видит ту мощь, ту силу, ту громаду, которую сумел запустить. Знал ли он, чувствовал ли, догадывался ли о чем-нибудь подобном, когда написал свое последнее — «Я выхожу»?
И после этого мне стало легче. Слезы высохли. Я видела прекрасные лица ближних. Я слышала утешительные слова епископа Юрия Кособуцкого, которые он нашел в своем сердце и смог вложить их точно в мое. Они просто впечатались.
Его неоднократно произнесенная заповедь каждому из нас «оставаться человеком».
Быть человеком! Неважно, какого мы мы исповедания. Епископ видел, что в костеле много православных, баптистов, тех, кто не причисляет себя ни к какой конфессии. И говорил о том, что это неважно. Важно — человеком быть.
А в конце он сказал слова, от которых я снова разревелась: какие мы все чудесные, мы, пришедшие сюда, и как осветился от наших светлых лиц храм. И напутствие: берегите себя, пожалуйста. Такая искренняя забота обо всех нас. И отеческое в путь-дорожку.
Я вышла на улицу и наверное впервые за эти три месяца почувствовала успокоение и теплую благодарность. Епископу, всем моим ближним и дальним, сомолитвенникам и обретенным друзьям.
И этот мир в сердце дал мне Роман. Его свет смог проникнуть в сердце той меня, которую он никогда не видел, не знал. И уже не узнает.
Своей смертью он сумел посветить так, как светят звезды.
Я и сейчас плачу.
Спасибо тебе, Рома.
Вечная память!
Утешения твоей маме и близким.
Мир всем нам!
Жыве моя прекрасная Белая Русь!
