«У нас пока сутки дают — мы должны этому радоваться?» Большое интервью со священником Владимиром Дробышевским, которое он успел дать «Сильным Новостям» до того, как его арестовали

Владимир Дробышевский — тот самый священник, который стал широко известен Гомелю в августе. Он выходил на одиночные пикеты с плакатами, присоединялся к акциям и митингам. Владимир хотел посмотреть материал перед публикацией, чтобы избежать неточностей в церковных моментах, которые не могут знать журналисты, но не успел. 18 сентября его вызвали в РОВД Советского района, после чего задержали и осудили на 10 суток.

Накануне «Сильные Новости» пообщались с Владимиром, расспросили его о причинах увольнения, жизни и, конечно же, протестах.

— Как проходил ваш день, когда вы работали в церкви, и как он проходит сейчас?

— Изменился ритм мой. Тогда я был включен в некое расписание. Сейчас я безработный, пытаюсь обучаться новой-старой профессии: у меня образование высшее — сейчас называется ИТ. Я окончил ГГУ им. Ф. Скорины, физический факультет, кафедра тогда называлась АСОИ. В дипломе написано инженер-системотехник. Прошло 20 лет, мне 42 года, я ни дня не работал по специальности, поэтому сейчас мне не к чему возвращаться, но сфера приблизительно та же.

— Почему когда-то решили пойти служить в церковь? Как так случилось, что вы с физфака пошли в священники?

— Мне было это интересно, и я в какой-то момент решил, что этому стоит уделить более серьезное внимание. Вообще стараюсь по жизни делать то, что мне нравится. Может, время было такое, может, я был такой. Это конец 90-х, все пробуждалось — и церковь, и можно было где-то Евангелие купить, и Библию почитать.

— Помните момент, когда приняли такое решение?

Не было какой-то решимости, плюс я же не знал алгоритм, как становятся попами (смеется). Честно говоря, это же страшно интересно — настолько завязано на такие глобальные вещи: мироустройство, откуда все взялось, почему оно все такое, как вообще в этом мире жить, почему мы должны друг другу улыбаться, дарить апельсины, а не бить по шее и отбирать их. Почему не наука? Раньше не было такого научпопа, или я с ним не столкнулся, но всегда же есть некая мистика — может, это поиск мистического начала, стремление к этому. Есть еще некая тайна, которую формулой и причинно-следственными связями не опишешь. И, конечно, эту тайну хотелось узнать.

— Мама с папой не удивились?

— Конечно! Ой, это очень сложная тема. У меня был период, когда я хотел уйти в монастырь, так что родители восприняли это [решение стать священником] как некий компромисс (смеется). Где-то на 4-м курсе я женился и на 5-м, когда защищал диплом, уже был дьяконом. Но вот не помню, был ли я в сане, когда сдавал госэкзамен. Помню, на защите в комиссии преподаватель, очень уважаемый на кафедре, в конце задумчиво спросил: «Ну, вот скажите, а есть Бог или нет?» И мы минут 15 философствовали по этому поводу. (смеется)

— Сколько времени прошло с вашего увольнения? Я читала эту историю, но думаю, там не просто «прогул».

— С 1 августа. Считаю, это акт мести со стороны епископа. Сначала у нас были очень радужные взаимоотношения, я выступал на семинарах, мне писали благодарности. А потом [отношения изменились] из-за моей позиции, любви к свободе, своего мнения — я готов обсуждать, прислушиваюсь к аргументам, но редко епископы готовы разговаривать сверху вниз. Чаще это раздача директив и ожидание их безусловного выполнения. Меня это редко, когда устраивает.

Был найден формальный повод: я вышел из отпуска на день позже, даже на полдня. У меня был последний день. Мне днем позвонил настоятель, сказал, что отпуск у меня уже закончился и утром я должен был быть на службе. У меня стояло напоминание, вполне возможно, ошибся и я. Вечером уже я был на службе.

Следующим утром я служил, по смс уведомили, чтобы к 12 часам явился в епархию. Я пришел, прождал час в коридоре, со мной никто не разговаривал. Из кабинета, где был епископ, доносились крики, «убрать его из города». Я понял, что происходит.

Прошел час, я решил, что это хамство со стороны начальника — понимаю задержку в 15-20 минут, но не час — и ушел. Мне звонили: «Пожалуйста, вернитесь». Я сказал, что ожидал и не вижу смысла ожидать дальше. Пытался узнать свой статус у настоятеля — тот снова отправил в епархию. Вечером на службу явились настоятель, викарный епископ, привезли указ об увольнении, трудовую, сказали, что я могу быть свободен. Все это заняло минут пять, со мной никто особо не говорил. Я сел на велосипед и уехал домой.

Конечно, несильно приятно, когда 20 лет ты занимаешься делом, которое любишь, в котором тебе интересно разбираться, совершенствоваться. Второй момент — это было сделано руками викарного епископа. Мы с ним в дружеских отношениях, и вот руками друга мне был нанесен [удар], не знаю, почему.

— Видимо, была какая-то причина еще?

— Ну, последний крупный скандал, как мне говорили, был из-за моей позиции по коронавирусу. Как только что-то начало проявляться в Беларуси, со стороны Московской патриархии было обращение. Я его прочитал, на проповедях комментировал, пытался аргументировать свою точку зрения. Все записывал на диктофон. Первая проповедь у второго служащего священника вызвала резкое неприятие, он тут же вступил со мной в дискуссию, что крайне редко практикуется.

Время шло, у нас начались заболевания на приходе — сначала певчие, потом у настоятеля поднялась температура, попал в больницу коллега, который не верил в коронавирус. Я как один оставшийся здоровый служил панихиды, молебны, дежурил с утра до вечера. Я рассказывал знакомым: осторожно, у нас люди болеют, диагнозы мы не знаем, есть контакты первого уровня. Еще у нас церковь в спальном районе, всегда отпевания проходили редко — в неделю одно-три. А в этот период было по два-три в день, иногда в закрытых гробах — я это все видел.

У себя в фейсбуке писал (там только те, кого знаю лично). В какой-то момент в телеграме появилась запись, где «подробно описаны дела прихода, будто всех подкосило вирусом». Обвиняли, что это я слил. Это отдельная тема, что в епархии мониторят соцсети, поступки священников, их жен, распечатки постов кладут в личные дела (не знаю, для чего). Службы отменили, хотя впереди были большие праздники.

Я точно не знаю, но мне рассказывали, что епископ вечером на Вознесение в соборе произнес эмоциональную трехступенчатую речь: сначала, что есть люди, которые что-то плохое делают для церкви, затем — есть и священники среди них, а в конце назвалась моя фамилия. Я так и не понял, в чем обвиняли и за что клеймили.

— Я так понимаю, вы не отрицали болезнь и то, что нужно быть осторожными.

— Да, болезнь опасная и коварная, ученые мало про нее знали. У нас был сначала Великий пост, а потом праздники с большим стечением людей — Вербное воскресенье, когда приходят все, кто в церкви бывает два раза в год, ветачкі асвяціць. Потом Страстная седмица.

Настоятель меня в этом плане поддерживал: купил одноразовые ложечки, чтобы причащать людей, но, видно, не нашел понимания в епархии, и эти ложечки не использовали. Сначала мы протирали чашу, лжицу, спиртом, но его было мало.

— Какой была позиция епархии?

Тогда достаточно популистской. Я наблюдал. С одной стороны, давайте соблюдать дистанцию, с другой — епископ ездит по приходам, проводит собрания, естественно, в масках никто не сидит. Как-то он приехал к нам в храм, я был в маске один — на меня смотрели, как на лунатика. Все здоровались, обнимались. Общая трапеза была — тоже без масок. Я не пошел. Наверное, «минус мне в карму» (смеется).

— Вы в то, что молитвой можно защититься от коронавируса, не верили?

— Понимаете, молитвой нельзя защититься ни от чего. Молитва — дополнительный щит, духовный и моральный. Если горит дом, я не буду сидеть молиться — я пытаюсь выбежать, кричу в окно, вызываю пожарных, мокрыми полотенцами закрываю щели от угарного газа. Когда сделал все, что мог и пути к отступлению отрезаны, в это время я, наверное, могу молиться.

Здесь был такой момент очень важный. Маску надели, держим расстояние — это можно соблюдать. А когда мы причащаемся — нужно снять маску, принять в рот лжицу со святыми тайнами, которая уже побывала в чужом рту. И даже если я сижу дома, пришел в храм и причастился — могу ли я заразиться? Возможно, и это не только моя позиция, многие современные богословы [говорили об этом]. И, кстати, многие приходы РПЦ за границей закрывались для прихожан, службы не совершались или только священниками, а желающие могли присоединиться онлайн.

— У нас же люди продолжали ходить, как ходили?

— Да. Прикладывались к иконам, целовали Евангелие. Кто-то делал это демонстративно, кто-то в масках. Знаю и пожилых, и многодетные семьи, которые не приходили. Хотя у нас на приходе применялись меры безопасности, была разметка.

— Ситуация с коронавирусом и его последствиями не единственное, что вам не нравилось в системе?

— Нечеловечное, нехристианское, что ли, отношение. Это не то что личность нашего епископа такая неудачная — так построена система, мы живем в 16 веке: священники — крепостные у своего барина, должны отрабатывать и оброк, и барщину. Я сказал — ты должен сделать. Диалог — а почему так, можно ли по-другому, у меня другое видение, давайте обсудим — он не получается.

Правила церкви — они могут трактоваться и правоприменяться только епископами. Например, когда священников наказывают за какие-либо, может, межличностные конфликты, есть замечательное правило Святых отцов: «Аще священник или дьякон досадит епископу». Вот это «досадит епископу» — очень удобная формулировка, в которую укладывается практически все. Вот ты «досадил епископу» — и он, например, запретил тебе священнослужение на какой-то срок. А есть ссылка на канон.

Если ты что-то пытаешься отстаивать, тебя быстро переводят на другой приход. По каноническому праву на это нужны очень веские причины, и их перечень очень короток. У нас же это в обычной практике. Например, приход неприбыльный, настоятель платит мало денег в епархию. Епископ может какое-то время терпеть, делать замечания. Если настоятель не справляется — поедет в деревню, это как место ссылки. У нас люди с академическим образованием, какими-то педагогическими, миссионерскими талантами часто на глухих приходах, где им негде проявить себя.

Поэтому, когда говорим о церкви, возникает вопрос: о какой? О той, которая официальная, себя реализует на практике, эмпирическая? Или тот образ, который есть у меня внутри, поддерживает и не дает сломаться от той эмпирики, которую я вижу вокруг себя? В православной литературе встречается такой термин «темный двойник церкви» — то, что часто мы можем видеть. Можно себя успокаивать, что это не Церковь Христова, а ее темный двойник, он подвержен личным характеристикам, каким-то политическим моментам.

Как мы понимаем эту церковь — я, вы, епископ? Как набор давно отживших, канонических заплесневевших правил, написанных в 5-м и 9-м веке, и мы сейчас пытаемся их натянуть на наш мир 21-го века с интернетом, протестами, без императоров? Или что вы понимаете под церковью?

— Есть у епархии установки, как общаться с приходом, продвигать общую какую-то тему? Например, раньше можно было услышать «а на Украине», сегодня «вот выходят на площади — они же потом битые будут, а не я».

— Я не припомню, чтобы от епархии такие установки поступали, но я старался с ней пересекаться поменьше. Но здесь важная и интересная тема. Мне кажется, она из советского быта перекочевала к нам не только в церковь, но и в общество. Есть ключевая фраза «ну вы же понимаете». Создается атмосфера, когда начальству не нужно давать никаких директив — ты должен сам считывать эти сигналы, постоянно находиться в состоянии «как бы чего не вышло». И если священник рискует что-то говорить на проповеди на злободневную тему, он себе четко представляет, что это будет донесено в епархию.

Почему я и записывал свои проповеди про коронавирус на диктофон: если начнется разбирательство, у меня будет точная запись. Надо сказать, на следующий день в Епархию были жалобы, «что там такое отец Владимир несет». Если ты что-то скажешь «не в линии партии», ты поплатишься. Один или два раза могут понаблюдать, но неминуемо придет расплата. И это намного хуже, это следующий этап, когда даже говорить не нужно — тебя будут наказывать, потому что «ну вы же понимаете» и «ты досадил епископу».

— Наказание какое может быть?

— Перевод с прихода, например. Вот вы начали с того, как мое расписание поменялось. Мы, священники, в таком ритме: и с людьми знаком, и как добираться, как день строится. Когда переводят на другой приход — все ломается. Думаю, это в целом для нашего поколения свойственно — ты устроился на одну работу, и желательно, чтобы до самой пенсии.

— А где вы начинали?

— 20 лет я был в сане, около трех лет — дьяконом, потом меня рукоположили в священники, я служил в соборе (Петра и Павла, прим. СН), в монастыре, потом меня отправили в деревню — в одну, другую. Несколько деревень я поменял, не понимая, почему меня перебрасывают (это еще при покойном епископе). Например, однажды я приехал в епархию решать дела, меня попросили подождать. Приехал другой священник, нам оформили документы, и мы поменялись с ним приходами. Я до сих пор не знаю, кто из нас накосячил, почему это произошло.

Потом мне удалось вернуться в город. Несколько лет служил в женском монастыре, и вот в храме Иоанна Кормянского уже 12 лет. В городском храме есть штат — настоятель и несколько священников, которые между собой делят обязанности. В деревне все не так: доходов мало, один человек и настоятель, и чтец, все на нем. Во всяком случае, я был на таких бедных приходах, что не мог не то что налоги платить в епархию, хотя мне приходили бумаги, — мне было очень сложно семью содержать, хотя у меня еще тогда было трое-четверо детей.

— В деревнях долго прожили?

— Ну, я жил в городе, а туда приезжал, были проблемы. Вот и сейчас, когда меня хотели отправить в деревню, первый вопрос — как я буду туда добираться? У меня нет транспорта, кроме велосипеда.

Когда я был помоложе, было целое приключение: утром шел до троллейбусного парка, ехал до автовокзала, оттуда — на рейсовом. В ту деревню, куда меня хотели отправить, раньше ходило только два рейса — утром и обратно после 5 вечера, то есть надо было все это время там где-то сидеть. Сейчас ИТ-компании занимаются релокейтом сотрудников, думают, где они с семьей будут жить. Церковь христианскую в лице епархии (во всяком случае, могу говорить за гомельскую) это совершенно не интересует, есть ли у тебя все необходимое. Например, у меня рост 2 метра. Облачение, которое есть в церкви, обычно ветхое и по размеру не подходит. Но это твои проблемы.

— Что вам нравилось в вашей работе? Все-таки 20 лет.

— Приближение к тайне, погружение в тайну, поиск тайны. Общение — это очень сложно, многие удивляются, но я понимаю, что я интроверт. Может, я научился быть такой публичной личностью — это же попа все знают, а поп никого. Честно говоря, мне достаточно тяжело. Опять-таки, негативная специфика, что священнику приходится общаться по большей части с незнакомыми людьми без надежды на то, что ты еще с ними встретишься.

Плюс люди не приходят с серьезными вопросами, глубоким поиском, а чаще: сколько полотенец на крещение, сколько длится и стоит, кому свечку поставить? Эти вопросы из года в год — хочется закричать и убежать в горы. Знаете, когда люди приходят венчаться, мы должны с ними беседовать, и мне нравилось беседовать, в этом нужда есть. И вот ты пытаешься какие-то темы затрагивать, видишь — глаза гаснут. И они оживают, только когда ты говоришь «нужно принести по два полотенца, иконы, свечки, все будет длиться 45 минут». Вот тогда лихорадочно писать начинают. (смеется).

И это тоже серьезная проблема: зачем мы с этими людьми общаемся? Давайте тогда честно скажем — потому что живем за их счет, они приходят, приносят деньги, мы платим налоги и зарплаты сами себе. Тогда зачем мы к этим людям пристаем с какими-то нашими катехизациями, рвем душевные силы, переживаем, что не смогли донести, облечь в форму интересную? Я считаю, что пора обратиться внутрь — к тем, кто уже пришел, посмотреть, чем мы вместе занимаемся. А мы ничем не занимаемся. Церковь научилась приводить к себе людей, а там они не знают, что делать дальше.

«В детстве я пытался рисовать Ленина — отец говорил: не надо, не рисуй, а то вдруг еще не получится… посадят»

— Вы в Гомеле родились?

— Да, я гомельчанин. Я родился в Гомеле, жил, хулиганил, был отличником, пионером — в Гомеле. Жег пионерские галстуки в начале летних каникул с другом за школой.

— Почему жгли?

— Протест (смеется). Я рожден в СССР, захватил в такой лайтовой, что ли, версии. Помню, в детстве отец приносил какие-то грамоты, вымпелы с завода, я пытался рисовать Ленина — отец говорил: не надо, не рисуй, вдруг еще не получится… посадят. (смеется). В таком контексте и было. Я хорошо учился, меня выбирали председателем совета пионерского отряда, я страшно мучился этим, потому что не мог отказать, а никто больше не хотел. А раз хорошо рисовал, нужно было оформлять альбом отряда, а я все дедлайны сдвигал и сдвигал — меня ругали. (смеется).

Про пионеров не спрашивали: пришло время — тебя записали. Вот в 2000-х у меня дочь пришла со школы со значком октябренка. Я с легким возмущением звоню классной, она объясняет, что прием будет через месяц — «она меня известит». Я говорю: давайте сразу облегчу вам работу — моя дочь не будет вступать ни в какие октябрята, как вы считаете, поповская дочка может быть октябренком? Пауза. И тут честный педагог после размышлений сказала: «Наверное, вряд ли».

Знаете, памятник Ленину на площади выполняет одну положительную роль. Мы как-то ехали с детьми мимо на автобусе, и старшие, наверное, 4-5 класс: «Папа, кто это такой?» Папа кратенько провел для детей лекцию: был такой человек, убивал людей, морил голодом, создал страшное государство, развязал гражданскую войну, русские друг друга убивали, многих живых выслали. Остальных органы ЧК преследовали, пытали. Чтобы государство не рухнуло, он создал такие организации — октябрят и пионеров — чтобы воспитывать с детства. Потом спрашиваю детей: хотите быть пионерами и октябрятами? Они сказали нет. А не было бы памятника Ленину на площади, наверное, пришлось бы другой повод искать, чтобы рассказать, что это за человек и организации (смеется).

— Откуда к вам пришел такой альтернативный той идеологии взгляд?

— Сложно сказать. Сейчас хорошо — есть ютуб, подкасты. Раньше всего этого не было, в частности, узнать о церкви. Переведу стрелку — о церкви я узнавал из брошюр, которые тогда рассылались протестантами. Может, помните, мультик «Суперкнига» с библейскими сюжетами? Там можно было написать письмо куда-то на Украину, и тебе пришлют брошюрку, детскую Библию. Я интересовался, писал. В «Троицких листках» можно было прочитать об Исповеди, Причастии, православии. Было крайне мало информации. Так что не знаю, откуда я узнал про Ленина. Может, привычка, любовь к чтению.

— Что вы читали, помимо религиозных книг?

— Религиозные я начал читать где-то на втором курсе, может, в конце школы. А так, слонялся по полкам, мечтал попасть за дверь, которая за спиной библиотекарши — святую святых (смеется). Сейчас зашел на Флибусту — и вперед. Вот изменился мой ритм, богословские книги придется отложить и читать книги по программированию.

— Каких авторов до этого читали?

— Вот умер Владислав Крапивин, потрясающий автор. Что мог человек в советское время читать? Дюма, «Мушкетеры», «Робинзон Крузо», Стругацкие. Фантастика больше нравилась, фэнтези. К сожалению, совершенно случайно наткнулся на Толкина. Может, не особо и отозвалось, что это кусочек чего-то громадного, но где-то в конце была сноска — о других приключениях Бильбо Бэггинса вы сможете прочитать во «Властелине Колец». И я все искал, где, блин, найти! И где-то мне удалось раздобыть классическое издание — я ездил и читал в троллейбусе, не мог оторваться (смеется). Ну а потом, конечно, пришел Льюис с «Хрониками Нарнии», с «Переландрой» — уже такая христианская литература.

— Гарри Поттера тоже читали?

— О, да! Я даже помню, были у нас какие-то спрэчкі: мы сустракаліся с отцами из монастыря, ездили на приход, кто-то защищал позицию, почему колдовство — плохо. Хотя на Льюиса, кстати, тоже говорят, что у него там черти, фавны, магия с Асланом — это не христианство. Гарри Поттера я раз пять читал, с младшими детьми прошлом летом перечитывали. На самом деле это христианская книжка.

Кстати, про священников и литературу. Мне повезло прочесть «Мастера и Маргариту» раньше, чем в школе начали проходить. Настолько она понравилась, что на белорусском ее приобрел (был период, когда я пытался на белорусском читать, у меня были Брэдбери, Шекли). Так что это тоже христианская книжка, поповская.

— У вас шестеро детей. Чему учите своих детей?

— Да, старшая окончила школу, младшей — 9 лет. Нет времени учить детей (смеется). Как на этот вопрос ответить? Ну, у нас дети ходят в музыкальную школу. Мне нравится, когда в доме звучит саксофон, виолончель. Когда дома сын на гитаре «Back in black» наигрывает (альбом AC/DC, 1980 г. — прим. СН), жизнь становится ярче и веселее (смеется).

— Мне кажется, многие представляют семьи священников глубоко духовными. В их понимании детей учат быть хорошими, добрыми, все прощать и так далее.

— Может, я неправильный священник. Может, правильные так и поступают. Я, может, свою жизнь испортил и порчу детям (смеется). Вот сегодня заставлял заниматься — один на саксофоне, вторая на виолончели, а они хотят в телефон играть. Стараюсь ограничивать, конечно.

Был период, когда я понял, что покупать книжки не могу себе позволить. Я потратился на электронную читалку. Себе книги я ворую в интернете и читаю. Деньги тратятся только на детскую литературу, чтобы перевод, оформление были качественными. В карантин (с конца марта дети в школу не ходили) стал замечать, что младшие где-то там сидят на печке с какой-нибудь грушей и читают. Уже заставлять не надо.

«Почему епископ может агитировать за Лукашенко, а я, простой поп, выйду с плакатом «свободу политзаключенным» — мне сразу повесят ярлык «политикан»?»

— Если бы не ушли из епархии, пошли бы на акции?

— Ох, думаю, все-таки бы пошел. Этот вопрос уже так передо мной маячил. Часто любят: церковь вне политики. Конечно же, это не так, это манипуляция сознанием. Когда началась история с обнулением сроков в России, Патриарх, и не один он в РПЦ, всячески поддерживали Путина и высказывали пожелание, что нужно принимать эти поправки. Церковь вне политики? Или патриарх не церковь? Был четко сформулированный посыл в массы, что это нужно принимать.

Можно сказать, что Россия не наша ситуация. Но, когда началась президентская кампания, я точно знаю, что епископ Гурий, директор минских духовных школ БПЦ, где-то в интервью прямо говорил: кроме действующего президента у нас нет альтернатив. Это подавалось как позиция БПЦ, а не личное мнение.

Почему Патриарх может за Путина агитировать, епископ Гурий — за Лукашенко, а я, простой поп, выйду с плакатом «свободу политзаключенным» — мне сразу повесят ярлык «политикан»? Люди сидят за то, что собирали подписи, это фантастические истории с точки зрения юридического права. И это же не 50-е, когда единственный источник — газеты «Правда» и «Известия». Когда это все на ютубе, в фейсбуке, в телеграме. Когда по БТ говорят «банкир пытался украсть картины и вывезти», а ты, даже если не следил за этой историей, гуглишь, читаешь и понимаешь, куда пропали эти картины, начинаешь спрашивать, что у нас происходит.

— Своя позиция по части политики у вас появилась после этих выборов или раньше?

— Я живу в этой стране 42 года, я тут родился, вырос, воспитываю детей. И ты постоянно сталкиваешься с политикой — когда общаешься с чиновниками, когда семью пытаются поставить в СОП, просто потому что многодетная. Этот весь популизм, что у нас социально ориентированное государство, «год семьи» по БТ.

Мы года два получаем помощь к 1 сентября (у нас в стране, чтобы детей в школу собрать, надо кредит брать). В Минске дали по 100 рублей, а тебе — 60. Потом оказывается, что в новостях сказали про 100, но есть нюанс — только для столицы: там большой бюджет, а «в зависимости от местного бюджета» в Костюковке могут дать 40. Но я сомневаюсь, что ботинки в Костюковке дешевле, чем в Гомеле или Минске. Нет, спасибо большое, конечно! Не знаю, кому я лично это должен сказать: бывшему президенту или Качановой, могли бы и не дать, да?

Так почему мы не должны интересоваться политикой? Если человек на президентском кресле уже 15 лет говорит, что у нас зарплата по стране $500, а ты думаешь: детям купить персиков или книжку, потому что на то и на то не хватит, или уже я могу купить только ботинки в школу? Потому что пособия не хватает на шестерых детей.

У меня дети, уже не знаю, сколько лет, ходят в гуманитарной помощи, спасибо ей. Это не плохо — это факт. Или кто-то из прихожан привозит, или на приходе мы пытались организовать обмен ботинками — я несильно заношенные детьми тоже отдавал. Это горизонтальная поддержка в нашей стране, которая так сильно удивляет весь мир.

— Как думаете, если бы еще работали, за акции вам бы «прилетело»?

— Конечно. Это сейчас я в уникальной ситуации: меня уволили, я не клирик епархии, но священником я остаюсь официально. На меня нет средств давления, но я точно знаю, что есть негласный запрет епископа людям, какое-то отношение к церкви имеющим. Со мной пытались поговорить от имени митрополита Вениамина, но я попросил, чтобы мне эту просьбу или рекомендацию по почте прислали — и тишина.

«Мои дети очень напуганы, за папу волнуются, боятся из дома выходить»

— Сложно вас не узнать на улице. К вам приезжала милиция.

— Так получилось, что я ждал младшую дочку из школы. Думал, встречу ее. Вышел за калитку, смотрю, из машины выходят люди в масках и направляются в мою сторону. Я вернулся, стал звонить дочке. Потом они ломились в калитку, вызвали людей в форме, те приехали на такси. Я говорил с ними через забор, снимал, просил их представиться. Они высоко показали что-то похожее на удостоверение. Все хотели, чтобы я вышел к ним и прочел. Я остерегался это делать: в стране людей похищают на улицах — эти люди были в масках, я не знаю, кто они. Я опасался, не хочу, чтобы меня били, пытали.

Потом один из штатских сказал, что он майор Найдин Евгений Александрович, что на меня заведен протокол по ст. 23.34 и нужно проследовать в РОВД — на опрос по поводу моего участия в несанкционированном митинге возле университета им. Сухого. Я сказал, что не могу оставить детей дома одних и отказываюсь ехать. Они успокоились и уехали. Разъяснили, что пришлют копию протокола, оригинал направят в суд и в течение 15-ти суток должен прийти вызов. Я еще ничего не получил. (На момент интервью, 16.09. 17.09 Владимиру пришла повестка в РОВД, — прим. СН)

Потом в воскресенье я стоял на остановке, подъехала машина, остановилась на аварийке впереди. Вышли люди в масках и идут ко мне. Я понял, что будет задержание, начали хватать меня за руки. Я стал кричать «помогите», две женщины в возрасте вступились за меня: «Не трогайте, это наш батюшка». [Неизвестные] попытались заломить руки и впихнуть меня в машину, что в силу моего роста сделать сложно. Я вышел на дорогу и стал кричать, что я православный священник, меня хотят похитить. Из проезжавших машин никто не остановился. А бабушки эти, мужчины вступили с ними диалог, потом эти люди потеряли ко мне интерес и уехали. Это все.

— Дети переживают за вас?

— Мои дети очень напуганы, конечно, особенно младшие, за папу волнуются. Боятся из дома выходить, в школу идут все вместе. Мы им дали инструкции, как себя вести, — в школе не разговаривать с незнакомыми, чуть что звонить родителям.

— Как вы в этом всем сами себя чувствуете?

— Спектр широкий. Конечно, неприятно. Я никогда не сталкивался с этой стороной общества, с милицией — только когда справки брал, паспорт менял. С другой стороны, я же не один такой уникальный. И я один из многих тысяч, и мы все в такой ситуации. Я не могу сидеть дома. Я выхожу именно ради детей своих, и не своих тоже.

Почему я вышел? Неприятно, когда плюют в лицо, ритуально — как священник могу сказать. Когда сказали, что 80% за Лукашенко, а 10% за Тихановскую. Когда избили, изнасиловали и убили некоторых, пытали белорусов и говорят «давайте перевернем страницу» — это ритуальный плевок. Это геноцид фактически, чтобы смолчали, переключились, забыли. Выходят каждые выходные сотни тысяч по стране, и не давнишние ветераны оппозиции — многие только недавно включились в политику.

— Что вы чувствуете на мирных маршах?

— Пока нет милиции — это непередаваемые ощущения. Нет никакой агрессии, злобы — есть чувство ближнего, единение, взаимоподдержка, хорошее настроение. Это если не говорить о контексте — почему мы тут собрались: потому что кто-то в тюрьме, кто-то в больнице, а кого-то уже похоронили.

«В СССР, люди тоже по 5-10 лет сидели. У нас пока сутки дают — мы должны этому радоваться?»

— Религия учит смирению, получается, вы идете против системы?

— Ну, смотря в каком контексте смирению. Когда я иду по улице, а в подворотне двое хулиганов парня начинают мутузить или к девушке приставать, мне что, подойти сказать: дорогая, смирись, расслабься? Я не могу так сделать. Мой христианский долг меня призывает помочь и девушке, и парню, и по возможности хулиганам — не избивать их, а, например, напугать, чтобы убежали. И, возможно, они не получат из-за этого срок, это станет уроком. Или защитить парня и разделить с ним тумаки пополам. Здесь о смирении может идти речь только в отношении меня.

— После всех событий, как люди должны поступить, условно, с ОМОНом с точки зрения религии? Можно ли это оправдать?

— Все зависит от конкретных людей и их внутреннего состояния. Как могу я — мне пытались скрутить руки на остановке, я не столкнулся со страшной стороной — рассказать, что делать, человеку, у которого жену изнасиловали, мужа избивали на Окрестина или сына расстреляли пулями? Я могу им сказать «простите и переверните страницу»? Если человек придет ко мне на исповедь и скажет: батюшка, я такую злобу ощущаю. Тогда я могу начать с ним разговор, сказать: это зло, оно продолжает тебя уничтожать, и, если ты поддашься этим мыслям, зло достигнет своей цели. Во всем этом логичный выход: должен сработать закон, нужна справедливость.

Опять же, мне сложно об этом говорить. Я не юрист, не был под Окрестина. Ведь это единицы, кто нашел в себе силы рассказать, что происходило. Но масштаб ужаса — это сотни или тысячи людей, которые не могут выйти из дома, об этом говорить? И проблема психологов сейчас, что люди нуждаются в помощи, а ее невозможно оказать, потому что они не могут о ней попросить (плачет).

Справедливость может быть только при честном суде, а пока я наблюдаю (может, скоро столкнусь с этим лично), что его нет. Я надеюсь, что все-таки это еще проблема для нас, а не для наших детей, — выстроить систему справедливого суда, может, это выборные должности должны быть.

Опять мы возвращаемся к теме «ну вы же понимаете». Хотя это было и в СССР, люди тоже по 5-10 лет сидели. У нас пока сутки дают — мы должны этому радоваться? Конституция — главный документ. Я как бывший математик, есть правило приоритетов — почему мне говорят сначала сделать сложение за скобками, если я должен выполнить то, что в скобках? Почему, если есть главный документ, какая-то инстанция нижестоящая должна разрешить исполнение этого документа?

Если Конституция дает мне право высказывать свое мнение, собираться мирно, почему мы должны просить на это разрешение у администрации? Это загадка для меня

— Вы шутите сейчас, что вы тунеядец. Новая работа будет в сфере ИТ?

— Я подал заявку, сейчас много «самоорганизованных» инициатив, записался на курсы в двух местах, сейчас у меня онлайн-лекции. Я сижу дома, читаю учебники, смотрю видео, пытаюсь что-то писать. Это веб-верстка — то, что человек видит в браузере. Вполне такая творческая работа, что ли (смеется). Эта сфера мне вполне интересна.

— Будете потом совмещать?

— Давняя моя убежденность, мой незакрытый вопрос. Еще Павел Флоренский, уважаемый мной священник (вот он священник, а я такой поп). Так вот он говорил, что священство не должно быть для священника средством к существованию. Я с ним согласен. Я не знаю, как это может быть реализовано, может, на примере Европы. Сложно, но я считаю, что это правильно. Но и то, и другое требует времени.

Я считаю и буду считать себя священником. И лишить меня сана невозможно. Мне бы очень хотелось служить, где-то найти приход. Вот за 20 лет моего служения, опять-таки, может я неправильный — где-то не хватало времени наладить отношения тесные с прихожанами. Но я не видел ни одного прихода, как я себе представляю, как, мне кажется, Христос бы хотел от нас. За последние два года, мне кажется, что я начал нащупывать ответы, у меня появилась смелость к тому, как строить общину, отношения в ней. При условии свободы, конечно, или хотя бы наличия диалога. В БПЦ, РПЦ надежд у меня мало. А так, я буду делать шаги, уже их делаю. И если будет запрос, конечно, — я же не могу сам для себя служить. Но я хочу служить.

— В сказках, фильмах добро побеждает зло. Придем ли мы к этому?

— Без сомнений. Без сомнений. Я почему в форме выходил? Чтобы надежду какую-то людям дать и самому от них заразиться. У нас нет другого пути. Мы беззащитны перед колючими проволоками, водометами. Я надеюсь, что сейчас не пытают, но не знаю, что там с лидерами протеста. Мы боремся со злом, а со злом нельзя не бороться.

— Стоит ли нам надеяться на что-то свыше?

— Ох, опять. Уточните вопрос: я сижу в горящем доме и жду, когда Ангел-хранитель меня вытащит из окна? Или я жду, что пожарник не срывает где-то флаг или ленточки, а придет? Придет человек с лестницей в окно и поможет мне. Человек! Кстати, недавно видел ролик: утонуло судно, и человек двое суток провел в этом воздушном куполе. Случайно какие-то дайверы ныряли, водолаз заинтересовался этой лодкой. И вот он заплывает в этот воздушный кокон, а там сидит матрос, он двое суток провел там. О чем этот матрос молился, о чем он думал, как он с Богом разговаривал? И луч фонарика этого водолаза — это была не рука Бога? Через человека.

Владимир перед походом в РОВД был бодр. «Настроение нормальное, к суткам готов», — говорил он. Гомельскому священнику дали 10 суток, столько времени провести вдали от дома, родных и близких непросто. Можно поддержать Владимира и написать ему в ИВС или отравить открытку. Адрес: Гомель, Междугородная, 26. индекс 246012. Дробышевский Владимир Алексеевич.

«Сильные новости»